С отцом Никифором довелось встретиться на военном полигоне. Там монашествующий священник из станицы Старонижестеблиевской вместе с казаками-военнослужащими проходил, как он сказал, боевое слаживание. Сейчас отец Никифор уже на фронте. Он должен провести там три месяца. Это его вторая поездка в зону СВО на Украине. Наша беседа проходила в небольшой часовенке, стоящей на возвышенности, на месте старого казачьего форта. Разговор состоялся под бушующий ветер и треск восковых свечей, прямо перед образами. Как сказал священник, перед ликом Господа у него не получится солгать.

Позвала совесть

— На самом деле, я долго бегал от вашего брата журналиста. Так получилось, что мне довелось стать первым священником, который приехал из России в зону спецоперации и постоянно находился там. Я там два месяца — с 27 апреля по 27 июня. Почему бегал? Потому что у меня не было ответов. Все, что сейчас там происходит, совершенно новое и для военных, и для гражданских, и для нас, священнослужителей. Вроде бы у нас в армии есть полковые священники, но этот институт находится на стадии становления. С началом всех этих событий передо мной встал вопрос: «Надо там быть. Но как там быть?»

— Почему вы поехали туда?

— Совесть позвала. Я думал: для чего принял монашеский постриг? С моей станицы на Украину уходили два человека. Я думал: кто им там поможет? Как там будет моя паства? С нашего района уходили казаки. Они ведь тоже нуждаются в окормлении (духовном направлении). Приехал к митрополиту Екатеринодарскому и Кубанскому Григорию испросить благословения. Он задал вопрос: «Готов ли я туда ехать?» Я ответил: «Наверное, не знаю». Всю Страстную седмицу я молился, отслужил пасхальную службу и на следующий день уехал.

— Поехали с казаками?

— Я находился в штате казачьего отряда, но казаки были добровольцами в составе военного полка. Когда мы туда приехали, многие не знали, что мы станем делать. Там мы поняли, что, кроме передовой, нас ничего не ждет. Конечно, это вызвало у нас удивление. Скажу честно, мы не были готовы к такому. Наш казачий отряд состоял, можно сказать, из стариков. Средний возраст был как у меня — 52 года.

— Сколько самому старшему?

— 62 года. Шли те, кто воспитан в духе патриотизма. Когда я учился в школе, мои четыре преподавателя были фронтовиками.

— Вы служили в армии?

— Срочную службу, как и все. В 1988-1990 годах.

Мы также попадаем под обстрелы

— У католиков и протестантов священнослужители в армии называются капелланами. Как вы себя называете в такой ситуации?

— По Евангелию я либо пастырь, либо наемник (через букву «е». — Прим. «КИ»). Я чувствую себя наемником. Люди, которых я окормляю на фронте, не считают меня своим духовником. Они у них есть. Я наемничаю. Я добровольно пошел туда. Наемником спастись тоже можно, если хорошо исполнять свои обязанности. Вдруг, еще и живот удастся положить за други своя.

— Чем вы занимаетесь на линии фронта?

— Задач там много. Прежде всего исполняю пастырские обязательства. Крестить военных не надо, там были все крещеные. Конечно, если бы такая необходимость была, я бы это сделал. А вот вопросы с наречением имени возникают. Скажем, есть люди, которых назвали нехристианскими именами. Они не помнят, кто они в крещении. Есть молитва на наречение имени. Люди запоминают имя и пользуются потом им всю оставшуюся жизнь. Если им выпадет положить живот за други своя, их будут отпевать под этим именем.

Также командир мне сказал, что специально не брал в наш отряд замполита, потому что есть священник. А когда погиб заместитель начальника штаба, меня приказом командира назначили на эту должность. Обязанностей прибавилось. К тому же приходилось окормлять не только своих казаков. Как не помочь ребятам, которые стоят рядом с нами? Тем же танкистам. Что я должен делать? Беру тело Христа и иду к ним, говорить. Кому-то дам крестик, иконки, молитвослов. Потом очень аккуратно причащаю. К этому относятся все по-разному. Особенно на улице. А там ведь в других условиях причащать и невозможно. Лишь в редких случаях я проводил индивидуальные исповеди. Обычно это общая исповедь. Иногда беседуем. Не только с военными, но и с гражданскими. Иногда просят кого-то отпеть, ребенка покрестить. Не в соборах, конечно.

Порой меня упрекают, что я нахожусь при штабе. Это действительно так, но там штаб на таком расстоянии, на котором добивает рация до линии фронта. Это может быть 7 км. А мины из 120-мм миномета летят на 8 км. Мы также попадаем под обстрелы.

Надо договариваться

— Как вы себе объясняли, что вы благословляете, причащаете тех, кому придется лишать других жизни?

— Вот поэтому я избегал журналистов. Боялся подобных вопросов. Я ни разу ни в проповеди, ни в разговорах не упоминаю убийства. Ребята, приходя с передовой, никогда не говорили об этом. Никто никогда не считал, сколько он убил, как он убил. Да, то, что произошло, произошло. Кто-то называет это сопутствующими потерями. Но у человека есть выбор: погибнуть героем или, скажем, закончить жизнь никому не нужным в 90 лет. Да, многие задавали мне вопрос: «Что делать? Убивать не хочу». Я им говорил, что тогда надо разоружить и связать противника. Я призываю к милосердию.

— А что делать, когда приходится идти в атаку?

— Там, где я был, такого соприкосновения не было. Там даже пистолет не нужен. Там работает артиллерия. Я ни разу не видел противника. Меня предупреждали, чтобы я был осторожен, не знали, как украинские военнослужащие ко мне отнесутся. Но я уверен, что на той стороне тоже есть священники. В зоне СВО я носил военную форму. Бои идут в лесополосах. Если ходить в подряснике, можно запутаться в ветках, кустах.

— Как, по-вашему, должна завершиться спецоперация?

— Надо договариваться, и уже давно. Но пока такой возможности нет. На передовой мы рассуждаем о другом. Нам бы хотелось поговорить с военнослужащими той стороны. Власть там «мертвая». В том смысле, что телом те люди живы, а духом мертвы. А те, кто сидит с той стороны в окопах, еще живые. Они свою смерть переживают каждую секунду. Вот и надо договориться с ними. Но о чем? Я вижу, что на украинской территории сохранились памятники воинам Великой Отечественной войны. Если они их сохранили, значит, понимают, что была фашистская идеология, против которой мы вместе воевали. Значит, нам надо вместе развернуть дуло в ту сторону. Мы пойдем домой, а они останутся. Но есть много «но». Кто пойдет договариваться. Как? С кем? Мы были в Запорожской области. Там такие же люди, как мы. Они все говорят на русском. Они на нас похожи, имеют образование. Так же думают, так же пытаются заработать на пропитание. Мы даже одну и ту же еду ели в школе во время СССР. Мы заходим в Запорожье на ночлег в дом, а там висят шторы моего детства, ковер моего детства.

Берите меня в любое время дня и ночи

— Принято считать, что «не бывает атеистов в окопах под огнем». Это так? Или все-таки попадаются те, кто не верит в Бога?

— Я бы не сказал, что не верят. Сопротивляются в вере своей. Очень часто эти люди свидетельствуют о чуде Божием. Бежит такой ко мне, радостный: «Батюшка, представляете, мина прямо в метре от меня воткнулась и не разорвалась». Тогда он считает, что его Господь спас. Но когда бой проходит, он уже противится этому. Тогда он снова атеист. Так было в первую мою поездку. В нынешнем отряде, мне кажется, вера ребят осознанная. Но это мое личное мнение. Вообще, знаете, мы такие здесь расслабленные. А мы должны бодрствовать, к чему и призывает нас Господь.

— Вам приходилось там использовать оружие?

— Мне этого делать нельзя. Я монах и священник. Если, не дай Бог, по моему нерадению, по случайности или специально я кого-то убью, то буду запрещен в служении и, может быть, даже лишен священного сана. По штату, как заместителю начальника штаба, мне был положен пистолет Макарова. Для чего он мне нужен? Ну, может, подать сигнал. Но я своим пистолетом ни разу не пользовался.

— Вы, как монах, воспринимаете с радостью испытание, которые выпало на вашу долю?

— Не сказал бы, чтобы с радостью. Оно меня животво-рит. Мы начинаем жить, когда помогаем людям. Это не секрет для того, кто ходит в храм. В Старонижестеблиевской после пандемии у меня осталось 40 человек прихожан. Это в станице, где проживает 12 тыс. населения. А в зоне СВО каждого можно считать прихожанином. Там всем нужен Бог и все нуждаются в таком грешном монахе, как я. Там я чувствую себя нужным человеком. Берите меня в любое время дня и ночи.

— О чем вы просите Бога, когда едете на фронт?

— Я иду не для того, чтобы вернуться домой. Ведь что такое смерть? Это же великое таинство — встреча с Христом. Что ее откладывать?! А за ребят, которые участвуют в спецоперации, я молюсь постоянно. Там, кстати, у меня больше времени для молитвы. Я не расслаблен, всегда четки в руке и Исусова молитва творится круглые сутки. Сплю максимум четыре часа. Дольше не получается. Больше молиться и меньше спать — не лучшее ли это занятие для монаха?!

Материал подготовил Максим Куликов.