— 17 лет своей жизни я отдала музыке. И долгое время не могла простить ни себе, ни родителям этого огромного, как мне казалось, куска потерянного времени. После окончания консерватории и года преподавания в институте культуры продала инструмент и до сего дня вообще не подходила к фортепиано.
Должна была пройти целая жизнь, должны были быть написаны многие страницы моих книг, в которых музыка, музыкальное образование сыграли колоссальную роль, чтобы моя душа обернулась и, я бы сказала, с нежностью и благодарностью улыбнулась Музыке. Сейчас много слушаю классики: в машине, за рулем. Это так помогает думать. Моцарт, Альбинони, Бах, Вивальди, Шуберт, Шопен…
— Как вы относитесь к использованию в литературе сленгового интернет-языка?
— Плохо. И дело не в сленге, мы и сами в свое время грешили всякими сленговыми словечками, которые бессмертны и у каждого поколения свои. Дело в том, что русский язык, плоть его сокращается как шагреневая кожа, сжимается, замещаясь англоязычными словами и понятиями. Тогда что получается? Это уже не совсем русский язык, но и не вполне английский. «Я вам желаю креатива и позитива», — это мне говорят читатели на подписании книг. Главная же родина человека — это его родной язык. И он — как водоносный горизонт: засорение его — экологическая катастрофа общенационального масштаба.
— Но сами вы за крепким словцом в карман не полезете. Недаром вас сравнивают с Губерманом.
— Говорят, что купить мою книгу невозможно: она запечатана в целлофан, на ней стоит значок 18+, а рядом слова, которые не понравились бы ни Антону Чехову, ни Александру Пушкину, — «содержит нецензурную брань».
Мой приятель, ленинградец (давно живет в Израиле), работал оценщиком в ЖЭКе по ущербу и однажды оказался на Невском, 36, где в коммуналке треснула стена. Открыла ему дверь абсолютно ангельская старушка с седыми, уложенными нимбом волосами, в отглаженном и накрахмаленном воротничке, с сухонькими ручками. Потрясенный открывшимся сквозь трещину видом Невского проспекта, приятель крепко выругался — и сразу в ужасе закрыл рот.
А старушка сказала: «Молодой человек, не умеете — не беритесь. Вот как надо произносить». И дальше он услышал невероятную ажурную вязь, узоры из знакомых слов. Затем она подвела его к полке, на которой стоял четырехтомный словарь русского мата, изданный Кембриджским университетом, и произнесла: «Я — автор!»Полгода после этого он не смог произнести ни одного матерного слова.
Браться за брань должен тот, кто умеет.
— Что побудило вас принять участие в Тотальном диктанте?
— Это был замечательный вызов. Я в то время работала над огромной (в трех томах) «Русской канарейкой», а мне предложили написать крошечный текст из трех крошечных кусочков в 300 слов. Это было удовольствием.
— Над трилогией «Наполеонов обоз» вы работали несколько лет. Как появилась идея сюжета?
— Ну, это не рассказ, когда сюжет можно придумать за ночь или услышать от интересного собеседника. Роман, да еще такой «трехглавый», как Змей Горыныч, рождается не от одной идеи, а в бурливом вулкане целого комплекса идей, которые или взаимодействуют друг с другом, или друг другу противостоят.
Началось все с того, что мне ужасно захотелось «попасть» в какой-то провинциальный городок средней полосы России, вдохнуть запахи зелени, травы, сирени, грибов… Такая вот жажда литератора «поменять местность», со всеми ее приметами. Потом встретились какие-то люди со своими судьбами, из разговоров с которыми, из переписки родились герои… И вот тут обычно герои властно берут бразды сюжета в свои руки, и дальше с ними трудно совладать, особенно когда они такие своенравные, подчас бешеные, как мои Надежда и Аристарх.
— Вмешиваетесь ли вы в творческий процесс мужа, Бориса Карафелова, когда он иллюстрирует ваши произведения?
— Борис не иллюстрирует мои романы. Просто издатели часто берут к оформлению книги ту или иную его картину. Все три обложки новой трилогии — это три картины Бориса Карафелова, выбранные из целого ряда картин и подходящие к настроению и смыслу романа. Что касается вмешательства — нет, что вы, я и сама не терплю никаких поползновений влезть в мою работу и не позволяю себе такого ни по отношению к друзьям, ни тем более по отношению к мужу.
— Нравятся ли экранизации ваших работ?
— Мне кажется, что есть два удачных опыта переноса моих вещей на зрительный ряд. В обоих случаях сценарий я писала сама. Это фильм Константина Худякова «На верхней Масловке», где играют блистательная Алиса Фрейндлих и Женя Миронов, которого я очень люблю. Но если Женя в точности попал в образ, то хрупкую героиню Алисы Фрейндлих я начала воспринимать совсем недавно. Дело в том, что прототипом старого скульптора была Нина Нисс-Гольдман из Ростова-на-Дону, дама с мощными лапами, носом и басом, копеечка в копеечку похожа на Фаину Раневскую.
И еще один, фильм Станислава Никитина по рассказу «Любка», с него началась актриса Елена Лядова. «Синдром Петрушки», к сожалению, несмотря на участие Чулпан Хаматовой и Евгения Миронова, считаю абсолютной неудачей. Не я писала сценарий, там не осталось ни одного моего слова … «На солнечной стороне улицы» тоже сценарий не мой. Из этой постановки я посмотрела 20 минут одной серии, затем ушла в спальню, легла лицом в подушку и больше не смотрела ни-че-го.
Впрочем, мы считаем «Собачье сердце» удачной экранизацией повести, но ведь мы не знаем, как бы к ней отнесся Михаил Булгаков? Поэтому автора, как говорит мой муж, надо душить до премьеры фильма.
— Начали снимать «Русскую канарейку», это правда?
— Нет. Дело в том, что я дважды разрывала контракт. Сейчас американо-российская кинокомпания начала работу над «Белой голубкой Кордовы».
— Ваши герои настолько реалистичны, что кажется, это живые истории ваших друзей и соседей. Узнают ли себя прототипы? Не обижаются ли?
— Это иллюзия. Прототипов у меня кот наплакал, а в этом романе оба героя придуманы мною с головы до пят. Наше авторское воображение — это такой тренированный мускул, что он вполне может работать в самостоятельном режиме, не озираясь вокруг в поисках «прототипов».
— Есть ли новые замыслы? Над чем собираетесь работать дальше?
— Есть конечно. У меня, во-первых, огромный задел собранного за жизнь, придуманного и обдуманного материала, во-вторых, в последние годы хочется проработать несколько для меня очень важных тем. Например, тему существования в чужих странах российских женщин.
— Сейчас в России обсуждают необходимость закона против домашнего насилия. Как вы считает, он нужен?
— Нужны законы, четко оберегающие достоинство человека и его безопасность. А насилие — домашнее или нет, дал в морду муж или сосед — значения не имеет. Другое дело, что сама жена бежит в полицию и говорит: «Отпустите Колю, отпустите! Он больше не будет! Он только по пьяни такой, а трезвый хороший!» Такая она дура. Но мужчину должны посадить.
— Вы — человек мира. А какой из городов вами наиболее любим?
— Нет, я отнюдь не человек мира, наоборот, я человек своего дома. Очень его люблю и очень люблю возвращаться — к дому, семье, к своему письменному столу. Другое дело, что я действительно много езжу, много выступаю. Люблю такое количество разных городов в разных странах, что сейчас затрудняюсь сразу ответить на ваш вопрос. Я вообще-то из тех, кто легко восхищается, влюбляется в то или иное пространство, а потом описывает его. Потому у меня есть несколько книг о наших с Борисом путешествиях, где я описываю Венецию, Прагу, Флоренцию, Рим…и прочие завораживающие места и города.
— Вы родились в Узбекистане, родной язык для вас русский, живете в Израиле. Что для вас родина и что Россия?
— Россия — это страна, где выходят мои книги и живут большинство моих читателей. А своих читателей я люблю и всегда им искренне благодарна. Родина? Думаю, это родной язык. Человек ведь может родиться на борту корабля, потом с папой-военным объехать пять стран, учиться в Кембридже, жениться в Праге…и прочее, и прочее. Родной язык, гул его в ушах, поток мыслей, обкатывание слов и словечек на кончике языка или в мыслях…это и есть принадлежность. Настоящая принадлежность личности к какой-то культуре. Ибо культура — это главным образом язык.
— Есть ли в Израиле национальный вопрос? И чем он отличается от аналогичного в Узбекистане последних советских лет? Или современного в России?
— В любой стране, в любом обществе, в любой компании, на любом стадионе …существует вопрос сосуществования представителей разных народов. Это один из самых сложных, самых взрывоопасных вопросов человеческого бытия и человеческой истории. Разумеется, в Израиле он тоже муссируется и проявляется, так или иначе. Но это очень густое и бурное общество, подвижное, молодое, там перевариваются быстрее такие проблемы. Хотя, да, конечно. Случается всякое.
— Как вы относитесь к аналитику Якову Кедми, постоянному участнику «Вечера с Владимиром Соловьевым»: как к москвичу или израильтянину?
— Яков Кедми — очень осведомленный во многих вопросах политики и истории разных стран человек, но как он распоряжается своими знаниями — совсем другой вопрос. Израильтянин он или москвич, лучше спросить у него самого.
— Что и кого вы любите читать сами? Любите ли прозу Улицкой?
— О, ну это зависит от самых разных вещей: настроения, фазы работы, на отдыхе я или где-то на выступлениях. Но я всегда в поисках новых талантливых имен. И всегда готова открыть книгу неизвестного мне автора. Другое дело, что по первым двум абзацам мне обычно все становится ясно — и книгу я могу закрыть…или с интересом читать дальше.
Сейчас в русской литературе работает очень много хороших писателей, и когда читаю их произведения, всегда расстраиваюсь — свои собственные книги мне кажутся полных говном. А Люся — моя подруга, время от времени мы встречаемся. Она, безусловно, очень хороший писатель.
— Когда вы стали жить рядом с Богом, у вас стали чаще исполняться мечты, а удача — улыбаться?
— Они у меня исполняются, потому что я с детства очень трудолюбивый человек.
Читайте новости там, где удобно: Instagram Facebook, Vk, Одноклассники, Яндекс.Дзен.
